Свидетель Борисов (продолжение)

Декабрь Борисов не смог со мной приехать, а жаль! Конечно, я узнал тебя сразу! Хотя ты прислала записку, что сильно изменилась… Как такое возможно! Ты же была моей собеседницей в самое тяжелое время, ты была моей единомышленницей, может быть, единственной. Ты написала в записке, что хотела бы знать, что я думаю о смерти и о бессмертии, и я попробую при встрече рассказать тебе мое понимание. Я не выдумал его, а выстрадал и выносил его в течение долгого времени. И теперь я вновь пересмотрел мой опыт и мое видение, и, если сумею, расскажу тебе, к чему я пришел. Такое состояние обычно называют тяжелым, а в действительности, это - время духовного испытания и обновления… Видишь ли, у меня всегда было такое ощущение, что в смерти есть нечто прощающее и исцеляющее. Стоит мне только подумать о том, что мой земной вариант существования, во всех отношениях несовершенный, не удавшийся ни природе, ни родителям, сделался бы бессмертным – меня охватывает ужас… Вижу эту приговоренную к бессмертию ошибку природы в виде моей персоны и думаю: а ведь законы природы будут действовать неумолимо и я буду становиться все старше и, наверное, все беспомощнее и тупее… Какое несчастье! После таких видений я отхожу, как от тяжелого сна, к ободряющей действительности, к реально приближающейся смерти… Как это прекрасно, что она прекратит мою земную дисгармонию. Значит, эта ошибка, носящая мое птичье, смешное земное имя, может быть погашена или исправлена… И смерть придет как избавительница и целительница, откроет мне новые, лучшие возможности. А я приму от нее свободу и, ободренный ею, начну восхождение к высшей гармонии… Вот так я думаю сегодня. Надеюсь, ещё увидимся. Писем к Ольге было много, около сорока, но эти особенно меня тронули, поскольку я знал Ольгу хорошо и знал характер их отношений с Галочкиным. Трудно представить, чтобы они касались подобных тем в реальной жизни, да и представить себе Ольгу, склонившуюся как Татьяна Ларина у лампы над письмом, было бы ещё труднее. Барышня она была хотя и образованная, с богатым словарём, но настолько безразличная ко всем проявлениям философствования, что это даже придавало ей особый шарм. Выражаясь старым языком, она была из породы «роковых женщин», которые с удовольствием мучили окружающих их мужчин, а те, в свою очередь, их безоглядно обожали. Скрутить вольного стрелка Галкина и поставить его в зависимость от своей властной натуры Ольге не удавалось - так нам всем казалось тогда, и только после её отъезда «навсегда - туда» стало ясно, как сильно Галочкин был к ней привязан, если не сказать – любил. Внешне их расставание выглядело на удивление красиво и трогательно, но было совсем незаметно то, как Ольга всадила Галкину нож в сердце по самую рукоять. Да ещё и обломила лезвие… Очень скоро, видя, как Галочкин тает на глазах, друзья окрестили Ольгу «американской сукой», но называли её так только между собой. В доме у Галочкина на упоминание о ней был наложен немой запрет. Но портрет Ольги, который Галочкин написал ещё в художественном училище, сделанный удивительно хорошо, висел на самом видном месте. Портрет был, пожалуй, лучшей работой Галкина на мой вкус, потому что был сделан реалистически и очень живописно, в отличие от всех остальных его гениальных, но абстрактных картин. Ольга выглядела на нем не такой стриженой стрекозой, какой была во времена училища, а такой, какой она стала через несколько лет - завораживающе прекрасной. Ольга, в отличие от Галкина, училище не бросила, получила «красный диплом», а потом пошла в Суриковский на искусствоведческий. С приходом в нашу жизнь «нового мышления» она легко переквалифицировалась в модную галерейщицу. В своей галерее она и встретила америкоса, про которого мы так ничего и не узнали. Похоже, что и Галочкин про него ничего не знал. Иначе бы америкос наверняка вернулся бы на родину инвалидом. Мы слышали от общих подружек только то, что он немыслимо богат, живёт в Калифорнии, имеет дома в Вермонте и на Аляске и занимается компьютерным бизнесом. Похоже, что Галочкин не владел даже этой скудной информацией – Ольга, надо отдать ей должное, щадила его в этой истории как могла. Меня особенно заинтересовало ещё одно письмо, потому что оно было адресовано другу, а друзей у Галочкина кроме меня, в общем-то, не было. Приятелей, правда, было полно. Но что ещё за неизвестный «дорогой друг» у него был – я просто не знаю… Похоже, что такой же, как «любимый брат» и «единственная возлюбленная», то есть – воображаемый… Февраль Здравствуй, дорогой друг! Ты хотел знать, признаю ли я бессмертие души; и я хотел бы ответить тебе на этот вопрос прямо и откровенно… Даже само рассуждение об окончательном, бесследном исчезновении моей души, кажется мне бессмысленным, мертвым. Этот «вариант» я представляю как нелепость, которую даже не стоит обсуждать. Это были бы рассуждения о темном свете или о бессильной силе... Есть люди, мыслящие холодно и конструктивно: они не желают вникать в реальность жизни, их устраивает внятность и стройность их мысли, а в истину они не верят... или не хотят верить. Всегда как-то страшно помышлять о смерти. Страшно представить, что тело распадется и сгниёт. Страшно, что пропадут мысли, жившие в теле, рождавшиеся в его рамках... Окончится, расстроится все привычное мироустройство. Что останется тогда от меня? Что сделается со мной? Куда я денусь? Что это за бесследное, таинственное исчезновение в вечном молчании? Вопрос встает за вопросом и остается без ответа. Тьма. Бездна. Конец. Больше никогда. Никто не может дать мне ответ на этот вопрос, только я сам, только я один могу сделать это через мой собственный, душевный опыт. Страшно думать о смерти, потому что мы не умеем отрываться от привычного способа жить и мыслить, и, не умея, цепляемся за наше тело, как за спасение. Мы принимаем его за наше «главное», за наше настоящее существо, а оно есть только «окно», вводящее нас в материальный мир со всеми его ложными красотами... И когда мы видим, что это «окно» отказывается служить нам и рассыпается в прах, тогда мы в смятении готовы допустить, что это и есть наш сущий и бесследный конец… Наверное, земная смерть наступает тогда, когда не дано подняться выше, когда нечего больше достигать, когда ты созрел к смертному уходу. Друг мой, это было великим счастьем, что мне дано было узреть этот божий мир, внять его голосу, воспринять его живое дыхание – хотя бы бегло, скудно и беспомощно… Я ведь всегда знал и помнил, что за этим великолепием имеется еще бесконечное богатство красоты, величия и таинственной значительности, которого я не могу воспринять, которое для меня погибает...

Ccылки на другие страницы