| |||
|
Действущие лица:1) Галочкин Владимир Петрович 2) Борисов Максим Андреевич 3) Ольга Сергеевна Иванова
4) Ст.лейтенант Леонид Олегович Охрименко 5) Брат Галочкина 6)Михаил Петрович Громов-Михас |
|
- Борисов Мэ Пэ?
- Да. Вас плохо слышно… - Вы знакомы с Галочкиным Владимиром Петровичем? - Знаком. - Приезжайте срочно в Мытищи, на Бутовского,17. Вам известен этот адрес? - Да. А кто вы, и что случилось? - Старший лейтенант Охрименко. Гражданин Галочкин оставил предсмертную записку, адресованную вам. Точнее, это записка прилагается в свертку с письмами и фотографиями. У нас к вам много вопросов. Как скоро доберетесь? - Я давно не был в Мытищах… Наверное, часа полтора. - Выезжайте. Если меня не будет здесь, то вам всё покажут, а потом привезут… Вы что, не слишком удивлены сообщением? - Я просто не понял. Что значит «предсмертная записка»? - Это значит, что Галочкин Вэ Пэ покончил с собой… или что-то ещё… - Я поймаю машину, дождитесь меня! - Давайте. Но я уже сказал, здесь человек останется. Звонок был ранний, а я лег спать под утро, голова ничего не соображала, но почему-то меня не затрясло, не прослезило… Да можно сказать - совсем не тронуло. Отупел я как-то в последнее время, очерствел… Кризис середины жизни что ли? Или я всегда был равнодушным к людям? Наверное. Правда, мы с Галочкиным не виделись сто лет, я даже плохо помню, как он выглядел в последний раз: то ли с бородой, то ли - без… Единственное, что мне запомнилось из наших последних посиделок - его вопрос: «как ты думаешь, можно умереть по собственному желанию, но без самоубийства?» Я удивился тогда потому, что знал, что Галочкин совсем не пил, не курил травы и вообще вел здоровый образ жизни, если можно назвать здоровым добровольное затворничество… Я и заезжать к нему перестал потому, что подобные вопросы ставили меня в тупик: не то, чтобы я пасовал перед его оригинальным мышлением, к этому все его знакомые давно привыкли - просто мне было совсем не до фантазий, времена изменились не к лучшему (социализм всё-таки был самым удобным вариантом для выживания богемы!), пришлось забыть о любимых занятиях и увлечениях и заниматься подёнщиной на радио и телевидении… Ну, да не стоит об этом… А вот Галочкин не менялся, несмотря на голодуху, полное непонимание окружающих, свинское отношение к себе ближайших родственников и прочая, и прочая… Иногда, конечно, я набирал его номер, но телефонные разговоры по два часа тоже, признаться, утомляли… «Не художник ты, Борисов, всё-таки!»,- обычно говорил Галочкин на прощание. Я, естественно, не говорил ему подобного, не желая сыпать соль на раны, хотя прекрасно знал, что за последние два-три года сам Галочкин не написал ни одной картинки, не сочинил ни одной песенки для друзей, как он делал это раньше, многие годы до переворота… Пусть Галочкин остается нашей совестью,- говорили все мы, его приятели, но наверняка иронии в этом пожелании было много. Ближайший банкомат опять не работал, наличных не осталось – для скорости пришлось ехать на Ярославский вокзал… Да! Тут развели настоящий зоопарк из человекоподобных… Наконец я добрался до Мытищ, еле вытерпев муки переполненной электрички, от которой уже успел отвыкнуть. Дом, правда, нашёл быстро, хотя всё вокруг успели перестроить… Входная дверь висела на одной петле, окно было забито фанерой, но это вполне вписывалось в стиль его жизни… На кухне сидел краснорожий мент, успевший провонять весь дом запахом горелых тряпок, что означало: он курит «Приму» или подобную дрянь. - Здравствуйте. Мне нужен старший лейтенант Охрименко… - Ты ж сказал, что на машине приедешь? Он тебя, как идиот, больше часа ждал! - Не вышло… - Пошли тогда со мной! - Можно я посмотрю, как тут в доме? Я давно не был здесь… - Если Охрименко решит – посмотришь… Всё! Поехали! Контора или участок, где сидел Охрименко, была на удивление прилично отремонтирована, мебелишка, видимо, тоже была недавно заменена… А впрочем, я никогда раньше в их конторах не бывал – бог миловал… Охрименко, кстати, тоже выглядел прилично, почти как в модных сериалах про ментов… - Борисов Мэ Пэ? - Вообще-то Мэ А, но это не важно… - Важно. Щас будем протокол составлять. - Протокол чего? - Я не понял: он вам друг или нет? - Друг… Но мы очень давно не виделись… - Как давно? - Года два… А, может, три… - Интересно… А вот господин Галочкин выбрал вас в душеприказчики, поручил вам объяснить нам, дуракам, тайну его ухода из жизни… - Вы говорили о записке и об архивах писем… - Не всё сразу… Вы с ним вместе учились или как? - Да… Учились… Только он не доучился… Ушёл с первого курса училища. Потом в мой институт поступил, но тоже с первого курса ушёл… Хотя знакомы мы лет двадцать… Были… - Ну, и как у него с головой… было? - Он человек - безусловно талантливый… Эрудированный, образованный и так далее… В институт ему было поступить – раз плюнуть. Только педагоги его раздражали… - Не соответствовали его уровню? - Пожалуй, что так. И это – без всякой иронии. - Умный, талантливый… Непризнанный что ли? - Нет. Это не из его системы ценностей. - О… Понимаю. - Нет. Вы не так поняли. Все принятые оценки он просто не воспринимал. У него была своя система мировосприятия… Проще не скажешь. Да и вообще… О Галочкине за десять минут не расскажешь… У вас, как я догадываюсь, есть более конкретные вопросы ко мне? - В данном случае и абстрактная информация не будет лишней… Про суицид он любил рассуждать? - Никогда. Кроме, пожалуй, нашей последней встречи… Хотя потом мы часто общались по телефону, и он уже об этом не вспоминал. - Так что же он сказал во время вашей последней встречи. Это было в Мытищах? - Да. На Бутовского. Он спросил меня, нравится ли мне фильм «Зеркало». Я сказал, что я даже снял пару программ про Тарковского на телевидении, и он стал иронизировать по поводу моей новой профессии. Потом умолк и спросил, помню ли я последнюю сцену. Я помнил. И тогда Галочкин как-то по-особенному заинтересовался, верю ли я в то, что можно умереть просто от нежелания жить, а не от болезни, ни от самоубийства… Просто от нежелания продолжать. Я был не в духе эту тему обсуждать и быстро уехал. После этого мы общались только по телефону, но редко. А потом ему и телефон отрубили. Но дату нашего последнего разговора я помню: я приглашал его на свою выставку. - Почему отрубили? - Как почему? Денег не было. Я ему пару раз давал денег, но потом он отказывался. Я не настаивал, а потом и сам работу потерял. Но на еду у него вроде бы хватало. Да и ездил он часто. Чаще всего в Питер и в Ригу, пока там визы не ввели… Кажется, он зарабатывал переводами… - Вы же говорили, что он нигде так и не учился? - Да. Я уже говорил, что он был талантливый: переводил с трех языков, по-английски говорил очень прилично. - Ну и как можно было определить его профессию? - Знаете, чем бы он ни занимался, всё он делал профессионально… - Например? - Художник он был прекрасный… Работал музыкантом в ресторане. Публиковался в газетах, довольно часто… На его стихи написано много песен, их до сих пор поют на бардовских тусовках. Снял фильм в соавторстве с другом детства… Несколько месяцев был телеведущим… Да всего и не помню… - Когда же всё успел? - Да сразу после школы. Поэтому и учиться дальше ему было совсем не интересно: жалко было тратить время… - Ему завидовали? - Вряд ли. Он был человек очень легкий и очень добрый с близкими… - А с чужими? - А он с чужими просто не общался… Только вот сейчас начинаю понимать, что его нет… Скажите, что же всё-таки случилось? - При всём желании не могу… У меня такое впервые. Следы насильственной смерти отсутствуют. Отравления не было. Экспертиза – вещь точная. Вот только что результаты получил… Хотя он сам даёт всему объяснение в записке, которая адресована вам. Только вот ничего из этого объяснения я не понял. Он и пишет вам, что никому не понять. Кроме вас. Так что садитесь и читайте. Все письма и фотографии пока останутся у нас. Потом сможете забрать. А пока читайте, а ещё лучше – сразу пишите для нас всему этому объяснение. По стилю – не сомневайтесь… Здесь не все идиоты. «Зеркало» я тоже смотрел и эту последнюю сцену помню… Даже некоторые ваши телепрограммы видел. Это после двенадцати шло? - Да. Но это уже давно было. Неужели запомнили? - Запомнил. «Артель» это называлось? - Да… Ну надо же! Так я должен буду здесь читать? Уже шесть часов! - Да хоть ночуйте! Бумагу сейчас принесу. Или хотите на компьютере? - Можно и на компьютере. Принтер есть? - Конечно. Пойдёмте в соседний кабинет. Там, кстати, и диван есть. Можете оставаться. Я буду здесь всю ночь. Напишите всё, что вы думаете по этому поводу и сделайте, пожалуйста, описание фотографий: кто, когда, почему собраны вместе… - Я вообще-то не писатель… - У вас получится… ************ Пакет был мне знаком: это была пластмассовая сумочка из Ниццы с гербом отеля «Негреско», в которую я упаковал подарок ко дню рождения Галочкина лет семь назад. В таких забавных сумочках раздавали материалы для журналюг, изделие было одноразовое, поэтому почти развалилось и было скреплено скотчем… Насколько я помню, Галочкину никто не дарил подарков, потому что дней рождения он никогда не собирал, родственники его не посещали, а в нашей среде лучшим подарком была бутылка… Я положил в эту смешную сумочку диктофон, десяток «вечных» батареек и зарядное устройство. Диктофончик был не новый, но я тогда был при деньгах, купил себе последнюю модель, а этот решил отдать Галочкину для разных нужд: он очень любил всякие технические штучки, но денег на них у него не было. Он так искренне обрадовался, весь вечер записывал импровизированные интервью с нами, друзьями-приятелями… Мне было приятно, что я так угодил ему с подарком. Теперь в этой таре были фотки, визитки, бумажки – еле влезало… Письмо для меня лежало сверху, почерк ужасный, но я его знал и понимал эти немыслимые каракули. Галочкин, правда, умел писать и разборчиво: но тогда это были просто каллиграфические печатные буквы… Именно такими буквами была написана вторая бумажка, лежавшая в пакете, но по-английски: «especially when the October wind with frosty fingers punishes my hair»… И так далее. Это было любимое стихотворение Галочкина, он часто завывал его, когда мы выпивали в компании художничков. Художники, как правило - люди косноязычные, да и просто малограмотные, поэтому наше с Галочкиным знание английского их всегда обламывало. Что касалось картин, то тут все были самые гениальные, но вот перевести какую-нибудь песню или статью в журнале никто не мог. Но меня удивило не наличие этой бумажки со стихами Дилана Томаса, а то, что внизу стояла дата. Дата была вчерашняя… Какое-то смутное воспоминание вдруг стало всплывать в связи с этим, но тут же пропало, и как я не напрягался – ощущение стёрлось… Записку переписывать совсем не хотелось, тем более, что была она на трёх страницах… В ней было полушутливое пожелание поговорить «в следующей жизни». Галочкин терпеть не мог все эти модные псевдооккультные разговорчики, но лексикой владел, употребляя её для розыгрышей или для подначивания малознакомых барышень. Но что-то содержалось между строк, отчего у меня всё-таки выкатилась скупая слеза. Записка заканчивалась словами: «если сможешь, объясни господам полицейским, что я не мог себя убить сам, поскольку десять лет назад я был крещен, а также объясни, что меня некому было убивать, поскольку по причине своей бездарности врагов я не нажил… Если не сможешь объяснить, то у тебя, видимо, возникнут какие-то проблемы, но временные. Главное - то, что объяснить тебе это нехорошее происшествие всё равно захочется для себя, и ты наконец-то напишешь обещанную книжку, лентяй! Ты ведь всё оправдывался, что украли уже придуманное тобой название – «Пустота», а без него никак нельзя… Так назови просто: «Бутовского, 17» - нормально? Хотя это и напоминает «Петровка, 38» или «Огарева,6», но – сойдёт… Ты же сам всегда говорил, что каждый «интеллигентный» человек может и обязан написать хотя бы одну книжку. Вот и начни… особенно в такой ветреный октябрьский день… Пока, дорогой! Твой Галкин.» Совладав с мандражом, полученным от послания, я опять уперся взглядом в письмо и долго смотрел на слова «октябрьский день», будто в них была какая-то шифровка… Я, конечно, заметил, что «октябрь» был каким-то иносказанием, потому что на дворе стоял август, но на этом мои ясновидческие способности заканчивались… Я стал разбирать бумаги дальше, но кроме знакомых фотографий и очень старых писем к известным мне людям ничего не нашел. Долго думал, читать ли письма к Ольге (они были скреплены вместе), но потом решил, что надо, поскольку Галочкин их оставил, а не уничтожил. Значит, хотел, чтобы я их прочитал, потому что передать Ольге письма в Америку я никак бы не смог бы, у Галочкина не было её адреса, да и она ни с кем не общалась уже года три… Сначала я просто полистал уже пожелтевшие листки, потом почитал местами, а потом заметил, что это был не язык Галочкина: некоторые выражения были его, но в целом – чужие тексты… Я не замечал за ним привычки что-либо выписывать из книг, хотя читал он непостижимо много, а никаких дневников он отродясь не вёл… Письма к Ольге были написаны мельчайшим почерком, но печатными буквами и на такой тонкой бумаге, что я понял – это часа на два… За окном уже было темно, и я заглянул в соседнюю комнату к Охрименко… - Ну, написали уже что-нибудь? - Знаете, уже поздно, читать мне часа два… А что писать – я пока и не знаю. Вы говорили, что можно остаться на ночь? - Да. Оставайтесь. Я уеду часов в пять, а вы досыпайте, я ребят предупрежу. Чаю хотите? - Хочу. - Вам чаю-попить или чаю-поесть? - Вы какой-то подозрительно добрый следователь… - Если честно, мне очень нравились ваши ночные программы. Я даже на видик записал парочку… Ещё у вас там была такая Татьяна, ведущая. - Да, она умерла пять лет назад… А про что вы себе записали? - Я, знаете, тоже в молодости типа авангардистом был. На альт-саксофоне играл в студии «Москворечье». Помните такую? - Подождите-ка… Вы не в «Дециме» играли? - Точно. - Так вы не на альте играли, а на баритоне! - Too many tears… Помните? - Да, мир тесен… - Вот, чем богаты… Вам с сыром? - Спасибо. - Берите с собой. Мне надо много звонить сейчас… Я вернулся в «свою» комнату и сел поближе к лампе. У Галочкина было прекрасное зрение, он долго занимался офортом, смотрел в лупу; в последнее время постоянно пялился в старый монитор где-то списанного компьютера, на котором умудрялся даже рисовать какие-то книжные иллюстрации, но зрения не испортил… Поэтому печатные буквы напоминали шифровки разведчика… Неужели он собирался посылать письма в таком виде? Я начал читать и скоро понял, что в этих письмах и было то, что Галочкин хотел донести до меня, но адресовал Ольге… Она, если называть вещи своими именами, попросту предала его, уехала, забыв о возвышенном, променяв всё на земное… Уехала в штат Вермонт, говорят, что поселилась рядом с поместьем Солженицына… А может, и врут… |
|
В тот год, когда она уехала, Галочкина прихватило так, что мы уже почти начали с ним прощаться. Но всё обошлось, к нему вернулся потерянный слух… Но Ольга уже уехала… Он говорил мне потом, что Ольга решила, что всё это время он нас разыгрывал, а для неё он просто устроил «проверку на вшивость»… Я не знаю, как тогда складывались их отношения, только уверен в том, что Галочкин почти умирал. Поскольку ни самого заболевания, ни причины его возникновения никто, включая врачей, так и не обозначил – у Ольги, видимо, были какие-то основания… Я так и сказал тогда Галочкину, после чего наши почти родственные отношения разом преобразились… Внешне всё было по-прежнему, но внутреннее родство оборвалось: сначала в нём, потом и во мне… Просто Ольга была для него большим, чем я себе представлял. Я за сорок лет так и не смог всерьёз привязать себя к какой-то женщине, хотя был много лет женат и имел двоих детей… Подонок, как говорила моя жена… И друзья твои – подонки. Она, наверное, в чем-то была права. А сейчас это уже не имеет никакого значения…
И вот я читаю эти письма, ничего не понимая… Правда, думая, что, может быть, это и не письма вовсе, а что-то вроде эссе под рабочим названием «Письма к Незнакомке» или «К Единственной Возлюбленной»… Проблема только в том, что я никогда не подозревал в Галочкине писаку-литератора, хотя он делал на продажу огромное количество самых разных текстов в газеты и журналы. Над современными ему литераторами издевался как мог… Тогда в моде была книжка Кима «Белка», очень интересная, на мой взгляд, но он заплевал этого Кима с ног до головы… Типа плохой художник решил выпендриться и стал писателем. Потом я вспомнил, что этот Ким учился в нашем художественном училище, закончил успешно, выставлялся, а потом ещё и кучу книг написал. Я тогда решил, что Галочкин просто завидовал… Я снова пошёл к Охрименко в комнату и спросил насчет ксерокса. Он долго морщился, сказал, что не положено, но в итоге разрешил… Зря он сказал мне про то, что программы мои ему нравились, я уже стал чувствовать себя почти как дома… Обнаглел. Видавший виды ксерокс отлично работал, и я умудрился увеличить тексты писем к Ольге. В увеличенном виде они превратились в какие-то загадочные манускрипты: печатные буковки обрели витиеватые засечки, и вся эта графика получилась в стиле средневековья… Я втихаря сделал по две копии, одну унёс домой и много раз потом перечитывал, недоумевая… Я знал Галкина двадцать лет, и, оказывается, ничего в нем не понимал… Он писал эти письма тогда, когда Ольга уже жила в Вермонте, и ясно было, что они уже вряд ли когда-нибудь увидятся… Тогда зачем он их писал? И что это такое? Для книги? Он никогда не говорил о подобных планах. А ведь это было написано задолго до нашего отчуждения… И о какой Музыке он всё время пишет? Кроме джазухи и песен под гитару он ничего не играл. Хотя песни были прекрасные… Наверное, его Музыка – это Вечность? Галочкин, видимо, что-то цитирует, но я не такой начитанный… И что этот Охрименко дурачит меня? Ведь он уже всё прочитал, наверное? Или хочет, чтобы я пересказал ему вкратце? Как это перескажешь? Мне всегда были не чужды мысли о божественном, но это мне тяжело так сразу переварить. И в итоге мне всё равно кажется, что Галочкин и эти письма есть что-то плохо сочетаемое… И причем тут «ветреный октябрьский день»? Письма я разложил на «простые» и «сложные». Простых набралось гораздо больше, и в них я легко мог угадать знакомые интонации. В «сложных», когда я уже перечитывал их дома, тоже нашлись какие-то мысли мне знакомые, но высказанные в другом контексте. Да, всё-таки это был Галочкин, но как будто кем-то сильно отредактированный… Письма В.Г. к Ольге. Январь Ольга, спасибо за послание. Ты спрашиваешь, как мне спалось сегодня ночью? Но в ответ я должен рассказать тебе мои сны… Они, как всегда – о Боге и Музыке… Пожалуйста, не говори никому то, что я сообщил тебе вчера вечером – это опасно как для меня, так и для тебя. Я действительно убеждён, что меня отравит моя теперешняя жизнь, а надо что-то оставить… Моё наследство (такое неподходящее слово!)- оно, наверное, имеет абсолютно бесполезные свойства… Мои разговоры с Богом диктуют мне мою Музыку, а если бы Господь дал мне дар писателя, то я сумел бы хоть что-то оставить на бумаге… Пожалуйста, когда ты получишь эти записи – сохрани их, и реши, кому их потом передать. Я не хочу оставлять их на виду, потому что мои дурные родственнички могут их забрать, растерять… Почему-то я пишу, а конца этому не вижу… Видимо, я не слышу ответа на сочиняемые вопросы… А надо ли вообще их сочинять? Вопросы должны рождаться в душе, они должны причинять боль, если ты истинно страдаешь. Почему я так часто противлюсь этому страданию? Как только мне становится тяжело телесно или душевно, то вспоминаю, что я не один страдаю, и что всякое страдание – имеет некий высший смысл. И сразу же приходит облегчение. Разве я могу страдать один, когда вокруг меня страдает весь мир? Если внимательно прислушаться к сердцу - увидишь, что ты приобщен страданию вселенной. Все страдает и мучается в тишине, скрывая свою боль, или в открытых муках, которых ничто не утоляет… Страдание - моя судьба, и с нею я должен быть согласен. Очень хочется, конечно, чтобы они были не слишком велики. Надо научиться страдать достойно. В этом и есть великая тайна всего… Так мне кажется. Март Спасибо, Ольга, за доброе отношение. Мне не всё нравится из того, что ты делаешь, но всё-таки главное - то, что ты читаешь мои письма и находишь в этом смысл… Ты спрашиваешь, почему я не посещаю храм? Сегодня могу сказать, что я глубоко верю, но, приходя в церковь, я не слышу звуков Вечности, я вижу, как люди перешептываются во время службы и мне хочется уйти домой… Да, я плохой христианин… Я очень надеюсь, что Он простит меня в конце… Я знаю, что ты тоже страдаешь из-за смерти своих родителей, но пойми, что это неизбежно… Наше страдание возникает из созданного нами способа жизни, которого мы изменить не можем или не хотим. Алёша К. страдал от того, что знал идеал, но не мог к нему приблизиться. Но мне не объяснить этого так, как умел Фёдор Михайлович… Так сложилось, что мы поверили в свою полную самостоятельность и пробуем следовать ей до конца… Я чувствую, что я свободен, но этот свободный дух во мне всю жизнь остается подчиненным и ограниченным… Внутри живет сила сознания, но эта сила всю свою жизнь подчинена проклятому телу, она слабеет от потребности в еде, от переутомления, от бессонных ночей… Я почти обособлен от других людей, замкнут в себе и обречен вести одинокую жизнь, потому что никто никого не может впустить в себя… Другие люди терзают мне душу и легко могут сломать мое тело… Да, я такой, и такие же мы все – однодневные вспышки зажженного Им огня… Июль Ты знаешь, Ольга, я всегда очень любил музыку Баха… Эти, кажущиеся монотонными, секвенции просто доводят до слёз… Я никогда не говорил о том, что мой отец был алкоголиком и показал себя безответственным и грубым мужиком, а моя больная мать оставалась хрупкой и больной до дня своей смерти… Я рано уехал в Москву, и мои доморощенные таланты сделали меня известным в узком кругу, хотя моя невоспитанность ошеломляла моё новое, московское окружение… Особенно этих «нужных людей»… Но поверь, меня это ничуть не смущало. Я никогда не предпринимал попыток произвести на них впечатление или изменить свои некультурные привычки. И вот сейчас ты наблюдаешь трагедию моей жизни: провинциальное происхождение препятствует моему «успеху». Боль и унижение, которые я переживал из-за этого, однажды довели меня почти до сумасшествия. В нас есть что-то от Бога и что-то от червя… Вот почему так часто и так легко приходит страдание, вот почему надо мириться с ним. Чем тоньше организован человек, чем он чувствительнее, чем сильнее его воображение, чем глубже его дух – тем больше он страдает, тем чаще его посещает боль, грусть и горечь. Мы часто забываем об этом, мы не думаем о нашей общей судьбе и совсем не осознаем, что лучшие люди страдают больше всех… Ты веришь, надеюсь, что это я говорю не о себе… А когда вдруг наваливаются сразу все скорби и уныния - пугаешься, изумляешься и протестуешь, считая все это неожиданным, незаслуженным и бессмысленным… Август Привет дорогая! Ты спрашиваешь, как мои настроения? Это уже моё двадцатое письмо, и ты наконец-то смогла ответить… Могу сказать только одно: внезапно возникшая подлая болезнь означает для меня жизнь в ссылке… Это доводит меня до крайности… А что касается других настроений… Медленно и постепенно начинаю догадываться, что все мы подчинены простым законам земных тварей. Сначала становится абсолютно ясно, что на земле гораздо больше страдания, чем казалось в детстве. Это тревожит, я пытаюсь проверить ощущение – и постепенно убеждаюсь в том, что рано или поздно нам действительно открывается общий способ жизни – закон о том, что нет жизни без страдания, что всякий человек по своей природе призван страдать и обречен скорби. А чуткий человек знает больше: мы не только страдаем все вместе и сообща, но мы все еще мучаем друг друга – или нечаянно, или нарочно, в беспечности, или от жестокости… Се ля ви, как говорят пошляки… И может ли это быть иначе? Январь Никто не пришёл отмечать старый Новый год… Сегодня я вдруг вспомнил, что ты уже больше года живёшь там… Я благодарен тебе за внимание и понимание моих мыслей и желаний… Я раньше никогда не писал так много лирического, считая себя не слишком способным для этого. Но ты, однако, читаешь с видимым интересом и участием… Ольга, ты спрашиваешь меня, нельзя ли прожить без страданий? Я иногда пытаюсь давать себе ответ на этот вопрос… Представь себе на минуту обратную картину жизни: только представь, что мы освобождены от любого страдания, до конца, навсегда - делай все, что придёт в голову. Ты свободен от страдания - теперь ты не будешь чувствовать неудовлетворения. Ни боль не поразит тебя, ни грусть, ни тоска, ни раздвоение души… Тревога тебя никогда не коснется. Ты приговорен к вечному довольству - живи… Тогда началось бы новое время… Представь себе, что ты теряешь навсегда чувство страдания. Неудовлетворенность не угрожает тебе: одновременно с голодом и жаждой прекратилось и всякое недовольство собой, людьми и миром. Чувство несовершенства угасло навсегда и погасило вместе с собой и стремление к совершенству. Само ощущение возможных лишений, которое вело вперед - отпало. Телесная боль – отнята у тебя. Все уродства жизни стали тебе безразличны. Исчезло моральное негодование, возникавшее от прикосновения к злу и мерзости. Смолкли навсегда укоры совести. Прекратилась навсегда духовная жажда, уводившая в одиночество… Ты всем довольна, и всё всем нравится – без меры и выбора. Все живут каким-то сладострастием – даже не страстным, даже не интенсивным… Как описать те ужасные последствия, которые обрушились бы на нас, обреченных на всестороннюю сытость? Иногда я с тошнотворным ужасом вдруг начинаю ощущать, что это время уже подошло или даже уже началось… Иногда мне даже кажется, что они были всегда вокруг, эти новые условия жизни, только я не хотел их понимать, замечать… На этом даты в письмах прерываются. Но незадолго до отъезда Ольги Галочкин снова встречался с ней, в то время у неё уже появился «американский муж». Поэтому мне стало абсолютно ясно, что он писал к воображаемой Ольге, не надеясь на ответ. И вот, почти все письма к ней сохранились, и из их содержания ясно, что предназначались они не Ольге, а… всему человечеству. Похоже, что когда загадочная болезнь, выражавшаяся в полной апатии, стала прогрессировать, он все больше окунался в написание этих странных писем и его нетрадиционные отношения с Богом становились глубже. Определить его верования для нас, друзей, было неразрешимой задачей. Безусловно, он был духовным человеком. Мы все знали, что лет десять назад он поехал в Загорск и принял крещение. Но после этого тема Бога стала закрытой в его доме. Если раньше мы часто делились теми жалкими знаниями, которые были доступны вчерашним комсомольцам, обсуждали книгу Флоренского, которую давал читать Галочкин, то после его поездки в Загорск – как отрезало. Он нас грубо осекал, и мы меняли тему. И вот среди пачки этих неотправленных писем я увидел одно, адресованное его брату, которого я никогда не видел. Галочкин сам не рвался к общению с ним, тем более что брат жил где-то далеко, в другом городе. Август Дорогой брат! Ты спрашиваешь, почему мы так разобщены… Да, общности у нас не получается, мы совсем по-разному понимаем жизнь и ничего не делаем для взаимного сближения. Самое главное наше различие в том, что ты воспринимаешь смерть как точку, а я… Жаль, что так запоздало я признаюсь тебе в своей почти детской вере… У меня нет друга. Я должен жить сам. Я знаю, однако, что Бог ближе ко мне, чем другие. Я иду к Нему без страха. Я всегда признавал и понимал Его. Нет ничего лучше, чем приближаться к Богу больше, чем другие люди и этим увеличивать Его славу среди Его творения. Хотя я, кажется, и был рожден православным - я никогда не соблюдал религиозные традиции. Я подозрительно относился к священникам и не признавал посещение церкви… Теперь меня одолевают угрызения совести по поводу юности, проведенной в бесовских занятиях… Кто-то сказал, что все великое на земле создано страстью. Я уверен, что – страданием. Мы обязаны ему всем - и великим и малым. Если бы человек не страдал, то он не пробудился бы к творчеству, к молитве и духовному поиску… Я знаю, ты презираешь подобный стиль, ты всегда избегал любого пафоса, но когда я пишу, я не умею иначе… Поэтому я и не пишу… Я уверен, что страдание - основа жизни. Нельзя, чтобы эта основа теряла силу. Страдание - сила жизни, главный источник творчества, ограждающий человека от пошлости и падения. Когда этот источник начинает работать, водворяется тишина – он призывает к очищению, требует, чтобы мы опомнились, он говорит и о дисгармонии, и о просветлении, и о доступном блаженстве… Он – ангел-хранитель, которому мне хотелось бы служить… Дальше объяснить не умею… Я не умею объяснять, ты не желаешь понимать… Вот и ответ на твой вопрос… Но знай, что несмотря ни на что, я любил и люблю тебя, мой дорогой брат! Года через три после отъезда Ольги Галочкин с таинственным видом, сообщил мне, что, может быть, зимой она приедет… Я не стал выспрашивать, уточнять, когда приедет и зачем – мне уже тогда казалось, что думая о ней, Галочкин теряет рассудок и начинает фантазировать на пустом месте. От этих фантазий попахивало шизофренией. Поэтому я перевел разговор на другие темы, а Галкин тогда, похоже, обиделся… Я оставался последним, с кем он мог поделиться… Но мне казалось, что для излечения болезни необходимо устранить её причину, то есть забыть об Ольге навсегда. Письмо было, видимо, написано в тот же день… Декабрь Борисов не смог со мной приехать, а жаль! Конечно, я узнал тебя сразу! Хотя ты прислала записку, что сильно изменилась… Как такое возможно! Ты же была моей собеседницей в самое тяжелое время (см. продолжение) |
| Свидетель Иванова |
| Следователь Охрименко |
| От автора |
| Свидетель Борисов (продолжение) |
