| |||
|
Служба завершилась к одиннадцати, и Ольга с Михасом подошли к священнику. Он, оказывается, всё знал и даже встречался с Охрименко после всего этого ужаса. Предложил встретиться снова, чтобы рассказать подробно, что нужно делать, что читать. Прихожанами был заказан благодарственный молебен, и отцу Александру надо было начинать. Но у Ольги был ещё вопрос к священнику, и Михас оставил их, вышел на улицу. Ольга на минуту задумалась и решилась…
- Отец Александр, я все время откладываю исповедь и причастие, так как прекрасно знаю, что и после исповеди буду делать те же грехи - врать, осуждать и многое другое. Я к этому привержена с детства, это уже характер. Моя мать считает, что это нормальное, естественное поведение. Но я… Кроме того, во многих грехах я не чувствую раскаяния, а ложь и лицемерие перед Богом кажутся мне… непотребством в высшей степени. Поэтому я не исповедуюсь и не причащаюсь уже два года. Пожалуйста, посоветуйте… Что мне делать? - Что тут посоветовать? Вы знаете, наверное, Ольга, что любой человек, приступающий к таинству исповеди, получает прощение грехов, в которых кается, но греховные навыки в один день не исчезают. Они остаются, и мы боремся с ними всю жизнь. Святые отцы сравнивают путь к спасению с постепенным восхождением по лестнице. Надо знать и помнить, что Господь всегда поможет нам. От нас же требуется благое волеизъявление и решимость. Господь не требует от нас ничего сверх наших сил, в том числе и сил духовных… Мы не можем сразу избавиться от всех наших греховных привычек и недостатков. Также не можем в короткое время стать совершенными. Поэтому надо начать со стяжания одной или двух добродетелей. Например, никогда не раздражаться и никого не осуждать. Если сколько-нибудь удастся продвинуться в этом, то очень скоро увидите, что и другие заповеди исполнять станет легче. Добродетели одна с другой связаны и одна на другой держится, подобно какой-то священной цепи, в которой одно звено висит на другом… Это, кажется, слова Макария Великого . А сейчас, я думаю, вам надо бороться с унынием, потому что это означает – маловерие… Хотя я понимаю, что вам очень тяжело. *** - Михас, мы здорово опаздываем к Охрименко? - На полчаса, наверное… - Тогда, может, позвонить? - У меня нет ни карточки, ни номера его. Забыл, где записал… Ничего, застанем. И потом, я так и не понял, что он всё-таки хочет услышать… - Мне кажется, он слишком романтичен для своей профессии. - Садись. Расскажи мне по дороге ещё про своё американское житьё. Как настроение-то было? И ваще… - Настроение? Когда я уже стала адаптироваться, то случился этот жуткий, невероятный, бомбовый "пасхальный подарок" Запада. Подарок для сербов. Я была почти в истерике от захлестнувшей меня ненависти, от непонимания. Я тогда стала вдруг думать о мистическом происхождении политики, морали. Ты же знаешь, что мне это всё никогда не было свойственно. И стала чувствовать почему-то, что будущее несем всё-таки мы, а с Запада идёт погибель. А в западной жизни я стала чувствовать загадочный, злорадный шепот. Я поняла, что есть вокруг какая-то жуткая тайна. Я вспоминала, что Володя пытался со мной заговаривать на эту тему, но мне же, дуре, было до лампочки. В бездну этой тайны осмеливались заглядывать немногие. Вова рассказывал, что Джордж Вашингтон дал согласие стать первым президентом Америки на заседании масонской ложи. Я внутренне посмеивалась. Моя мама всегда была такая либералка… Вскоре Вашингтон назвал страну Новым Иерусалимом и отсюда - все американские мессианские амбиции. Мне тогда это было даже не забавно, я просто недоумевала, почему Володю всё это интересует… И вот теперь сама прекрасно вижу, что зоной американских интересов оказался весь мир. Это очень заметно оттуда, но здесь, по-моему, всех всё устраивает? - Да, Ольга Сергеевна, вы изменились… Философствовать стали… Я помню все эти наши ночные бдения, но сейчас, действительно – не до этого. И потом, в Талмуде так и записано: «Бог дал евреям власть над жизнью и имуществом других народов». Так что чему ты так удивляешься? Многих поражают американские двойные стандарты. Изумляет жестокость, которая прикрывается правами человека… Но никаких двойных стандартов нет. Просто людьми, чьи права надо защищать, являются далеко не все… В их понимании. - Да, я скоро почувствовала, поняла, что американские ценности - словно бес, попавший в тело тупого подростка… Это чьи-то слова, не помню… Просто не все обладают мужеством называть вещи своими именами. Там роднит всех культ материального. Почти все американцы считают, что высшая цель жизни, божьего творения - только радость и наслаждения. Они всё говорят про величие своей свободы, но Америка - наиболее примитивная и наиболее управляемая страна. Из-за этой управляемости мало кто видит жуткую технологию власти… - Да, тебя там, видно, здорово колбасило. Может, это потому, что ты была одна? Ты, часом, книгу не пишешь? - Начинала, честно говоря… Не хватает дисциплины… Знаешь, когда я видела, как они, закусывая гамбургерами пиво, тупо смотрели по телевизору обстрел Белого дома в Москве или, потом уже - бомбардировки в Югославии, я думала, что антихрист уже на земле… - Олечка, здесь многие точно также смотрели, поверь мне… - Америка заражена с одной стороны непреодолимой тягой к убийству, а с другой - духом исключительности… А ты бы видел их самый любимый праздник Хэллоувин! Почти все население участвует в обрядах, шествиях мертвецов в погребальных одеждах! Есть в этом празднике обряд, по-русски называется «Пакость или подарок»… Ну, так это просто связано с сатаной. - Похоже, что тебе пора в Москву возвращаться… Хорош же твой портрет американца! Они, по-твоему, уже готовы для адской сковородки? - Один прозорливый пустынник, живущий на Афоне, сказал : «Америка скоро рухнет. Пропадет начисто. Американцы будут бежать, стараясь спастись в России и Сербии. Так будет». Я, знаешь, прочитала больше за эти годы там, чем за все годы юности… - Да, интересно ты там пожила! Содержательно! А мать-то как? - Она из дома почти не выходит, телевизор не смотрит. Да и я старалась её не грузить своими чувствами. Ей и так тяжело. Правда, изображает постоянно энтузиастку. Бедная! Ей бы внуков растить… Да вот такая доченька уродилась дурная. Хотя я ведь не похожа на сумасшедшую, Михас? - Ну, если только совсем чуть-чуть! - Ах, ты… - Всё, Олька - приехали! ********************************************************************* В отделении сообщили, что Леонида Олеговича не будет сегодня до вечера, но он оставил записку с домашним адресом и телефоном отца Александра, куда он и посоветовал поехать. - Странно. А что же он нам в храме не сказал, что будет нас дома ждать? - Наверное, нельзя было о постороннем. Литургия шла, всё-таки. А ты знаешь этот адрес? - Да. Десять минут. Есть, правда хочется. Давай куснем чего-нибудь? - Давай, только не отравиться бы. Я хоть там почти и бедствовала по их меркам, но с едой научилась разборчиво… Извини - американ стайл… - Тогда булка-кефир и – поехали. *** Отец Александр жил в старой хрущевке: тесно, но чисто и уютно по-своему. - Хорошо, что приехали. Мне не хотелось отвлекать вас от молитвы. И потом, Леонид планировал с вами быть до вечера и сам собирался вас привезти ко мне. Вот вам, Ольга, книга. Здесь все есть, почти руководство… Сделайте всё, что сможете. А я читаю за вас то, что полагается. Но вы тоже читайте. Позвал же я вас для того, чтобы передать письмо Володи, которое он мне оставил. Оно без адреса, было это ещё весной, но, думаю, что это для вас. Про родственников его я ничего не знаю. Володя ничего не сказал насчет этого письма, просто оставил у меня со словами: «пусть у вас полежит». Я тогда не спрашивал, потом после звонка Леонида о несчастье, я конечно, прочитал. Теперь понимаю, что скорее всего это адресовано вам, Ольга. Там ничего не написано, что могло бы заинтересовать Леонида, как мне представляется… Это скорее – продолжение наших последних с Владимиров разговоров о том, что тяга к так называемому творчеству предполагает культ себя, любимого… Я доказывал Володе, что романтизм всегда предполагает крайний индивидуализм, жажду самовыражения. Это культивирование своей особенности, обособленности – путь к отступлению от бога или путь, который ведет за черту – вниз. Музыка, пожалуй, - самый неопасный путь, хотя – как знать, ведь я не музыкант… А во всякие байки про дьяволизм Паганини плохо верю.. Превосходство личного высказывания привело к тому, что музыканты, художники перестали обращаться к богу, а стали рассказывать о своём «богатом духовном мире». То есть канон обозвали нормативностью и стали его избегать. Володя очень быстро стал во многом со мной соглашаться и добавил, что ко времени Скрябина, Дебюсси и Шенберга канон почти исчез полностью и индивидуализм стал настаивать на уникальности самовыражения в ущерб высокой связи с Небом. Оригинальность превыше всего. Таким путем развивалось все искусство вплоть до самого последнего его вида, когда результат становится не важным, а на первое место ставится патент на оригинальность. Ну, вы в Америке этого насмотрелись, наверное? Да, вам интересно то, что я говорю? - Конечно, отец Александр. Правда, я в Америке не интересовалась новомодным искусством совсем… - Ну, так я и не об искусстве. Я про предысторию этого письма, которое Володя у меня оставил… Так вот, в наше время всё скорее, скорее необходимым стало освобождения от условностей, от коллектива, от общественного сознания. «Художники» стали кусать зрителей, гадить перед великими картинами. Особенного художественного смысла это всё не имеет, но культ индивидуальности наконец-то восторжествовал. Володя считал основной проблемой самовыражения то, что это новое выражения себя становится столь сложным и разрушающим всякий диалог, что оно перестает быть доступным кому бы то ни было. Для не подготовленного специально слушателя оно кажется случайным скоплением музыкальных шумов, вызывает острый дискомфорт. И аудитория проголосовала против этого искусства. Современную академическую музыку никто не слушает, пластинки не покупают, по радио не транслируют. Тупик. Интересно, что протестующие против общества потребления художники именно на эффект дискомфорта и рассчитывают. Володя рассказывал мне, как в девяносто шестом, в буфете театра на Таганке репетировался спектакль по книге модного и полузапретного Ерофеева. Я держал в руках эту книгу, но читать не мог: и греховно, и просто брезгливо было… Режиссер пригласил для участия фольклорный ансамбль. Этот женский ансамбль пел обрядовые русские песни. По замыслу режиссера, так и не осуществленному, в финале Володин приятель должен был играть на баритон-саксофоне в свободно-импровизационной манере, воя, щелкая, рыча, плюясь и визжа, поверх женского похоронного плача… На той репетиции в буфете, под леденящие сердце причитания немолодых женщин, его постигло вдруг ощущение кристальной ясности того, что Ницше называл Вечным Возвращением. Он вспомнил вдруг и умиравшего от саркомы сердца друга, и уже умерших от наркотиков знакомых… Он рассказал, что в тот момент он вспомнил и все свои удачные и неудачные трагические попытки самовыражения… А всё лишь для того, чтобы продлить свое существование, преодолеть свою временность, конечность, смертность… Для того, чтобы раствориться в непостижимом вращении времен года, для превращения молодости в старость и наоборот, в перспективу, откуда личность становится не видна, не различима и не столь уж важна... Я рассказал вам об этом потому, что это была у нас с Володей самая душевная, какая-то по-особенному ясная беседа… Надо добавить, что встречались мы с ним всего несколько раз. И всё – в этом году. Лёня Охрименко просил меня поговорить об этом с вами, потому что очень рассчитывает на вашу помощь в деле… Хотите чаю? Вот это письмо… Володя оставил его зимой… Ольга взяла конверт и стала читать. Здравствуй, Ольга! Извини, что не смог встретить тебя, я что-то действительно очень плох… Правда, никто не может знать, когда и как у людей наступает этот конец. Но это –[хорошо, потому что это заставляет меня быть всегда готовым ко всему… Одно ясно: меряя обычной меркой, надо признать, что срок не слишком долгий, и что нельзя терять времени, нельзя откладывать того, что должно быть сделано. Но зато есть много такого, что надо совсем отменить, устранить из жизни… Время ограничено, и никто не знает, каким сроком. А когда осмотришься, то видишь, что чудесное богатство природы, искусства – все эти радости, все это творчество – все это неисчерпаемо и очень обязывает… Ожидание смерти становится для меня иногда призывом, иногда - советом. Как будто близкий старый друг сказал мне: «Жизнь коротка, а высоких целей много… Не лучше ли оставить без внимания все пошлое, жалкое и ничтожное и выбрать себе лучшее, на самом деле прекрасное, чтобы не утратить божественной красоты жизни?» Мне кажется, что все уже переживали нечто подобное: когда близится смерть, то всё содержание жизни вдруг переоценивается. Все то, что казалось нам безразличным – вдруг раскрывает свои различия и находит себе точное место. Взгляд смерти прост и строг, и не всё в жизни выдерживает этот взгляд. Все, что пошло, обнаруживает свое ничтожество - как листки моих записей, теряются, появляются, я растапливаю ими печку. Даже не верится, что этот пепел мог быть для меня важным и ценным… Зато все значительное и священное утверждается перед лицом смерти и является в своем истинном величии. Все, что стоит нашей любви в предсмертный час, – все прекрасно и достойно. За что можно отдать жизнь, то и надо любить, тому и надо служить. Жить стоит только тем, за что стоит бороться на смерть и умереть. Все остальное ничтожно. Все, что не стоит смерти, не стоит и жизни. Смерть - это пробный камень и суд. Вот как я понимаю смерть, мой милый друг. Смерть не только дарит нам форму для жизни, но и требует, чтобы содержание контролировалось и даже требует художественного завершения. Она еще - таинственная мера всех вещей или всех человеческих дел, данная нам Богом. Она нужна нам не только как великая дверь в последний тоннель, она нужна нам прежде всего в самой жизни и для самой жизни. Ощущение смерти, страх перед ней дается нам не для того, чтобы лишить нас света и радости или чтобы погасить в нашей душе охоту жить и вкус к жизни… Смерть воспитывает в нас этот вкус к жизни, облагораживая его; она учит нас не терять времени, хотеть лучшего, выбирать прекрасное, жить возвышенным на земле, пока еще длится наша недолгая жизнь. Тень смерти учит нас жить светом… Прощай, Ольга! Надо ль плакать? |
| Свидетель Иванова 1 |
| Свидетель Борисов |
| Следователь Охрименко |
| От автора |
